Непосредственным результатом отъезда Котави было то, что Урваши стала совершенно невозможной. Играя с огнем, так как она ежедневно исполняла свой своеобразный вызов, она намагничивала себя такой степенью эротического желания, что я жил в постоянной опасности нападения; под ее искусной нежностью и мягкими ласками она была дикой и сверхъестественно жестокой. Вскоре я узнал, например, что конфеты, которыми она всегда стремилась накормить меня, были мощным афродизиаком, который приносили ей пользу, но оставляли меня в ужасной депрессии, когда их эффект исчезал.
Погода была слишком жаркой, и я хотел выйти из атмосферы, которую считал нездоровой и порочной; к тому же облака острых благовоний, которые окутывали дом занавесом одурманивающего угнетающего мистицизма, оказались вредными для моего физического благополучия. Как я жаждал свежего дыхания моря и спокойствия Кови Харл! Вспомнив, что Котави оставила в мое распоряжение Разамандал, я покинул дом, взяв с собой немного еды, чтобы исследовать закрытые бухты, которые расположены в миле или около того на востоке. Я дал понять Урваши — как, я не знаю — что я должен был сделать кое-какие записи, и что я работаю более эффективно на улице; и что если Котави вернется, прежде чем я это сделаю, она должна направить кого-то вниз, чтобы вызвать меня.
Дорога вела через восхитительную местность, и сильное возбуждение охватило меня, когда я думал о множестве изумительных грез, которыми был известен этот язык материка как запретный плод, висящий над зелеными водами. Я мог видеть изогнутую форму Ленгленд Свип довольно явственно в спокойной атмосфере. Он был залит солнечным светом и его белый откос выглядел одинаково желанным с новой точки зрения. Затем дорога круто спускалась вниз и уступала путь щебню, пучкам жесткой травы, и низкорослым деревьям, машущим призрачными ветвями на фоне сверкающего моря.
Чайка взлетела над моей головой и устремилась на север, дуга её полета отдавалась во мне глубокими аккордами ностальгии. Вскоре земля опустилась и снова поднялась, вся покрытая желтой травой. Я свернул на узкую дорожку, которая шла под уклон со стороны капюшонообразной земляной губы, которая на этой высоте, казалось подвешенной над морем, и нашел длинную цилиндрическую пещеру, над которой желтая трава действительно казалась похожей на монашеское одеяние. Пещера была прохладной и сверкающей, маленькие лужицы жидкого света вспыхивали и пятнали стены танцующими золотыми полосами. Мягкие всплески, отдающееся эхом в пустоте перекатывание гальки, и ящерицы, соскальзывающие в сияющие гроты. Это место было настолько изысканно лучистым, чистым, и темным, что я лег с чувством высшего мира и удовлетворения.
Белое и далекое судно дрожало в разломах полуденного зноя, и случайный визг чаек доходил до глубины темной пещеры, прерываемый грохотом и гулом прибоя. Хотя я лежал и предавался безделью в счастливом довольстве, я был неожиданно захвачен резким приступом поэтического вдохновения. Я едва успел схватить мой блокнот, чтобы поймать волну образов, которые вытекали теперь с идеальной легкостью. Я должно быть исписал десять или двадцать листов бумаги до того, как поток иссяк, и я тоже откинулся исчерпанный, но ликующий на волне радости, которую приносит такая деятельность.
Я невидяще посмотрел на океан; так рассеянно, что мой ум не сразу отметил тот факт, что небольшая лодка огибает риф справа от входа в пещеру и входит в залив. Моей мгновенной реакцией было раздражение. Я не мог спрятаться в пещере; там не было камней достаточного размера; и если бы посетитель спрятался по близости на какой-то период времени, я не смог бы выйти до того, как прилив затопил бы её. Поэтому я остался на месте и практически вмерз в камень. Когда лодка причалила к берегу, я увидел Хельгу выпрыгнувшую на песок и заглядывающую в пещеру! Такая же красотка, как когда я впервые её увидел, ее волосы отросли, и я заметил даже с интересом, что они выросли неправильно: те части, что обычно растут вниз, у неё устремлялись вверх и немного вперед, придавая ее появлению какое-то эльфийское дуновение, это было восхитительно — тем более, что ее уши, выглядывающие через копну волос, делали её сходство с Глубоководными еще более выраженным.
Она предстала передо мной со всем солнцем и свежестью моря, зацепившимися за нее. Она излучала соленые кристаллические капли, которые украшали каждый её волосок дрожащими сосульками расплавленного света. Ее улыбка была как благословение, такая невыразимо невинная и удивительная. Она была одета в пляжную одежду зеленого цвета, столь же зеленую как глубина. Я не могу описать впечатление от света, который она передавала, блеска, который она изливала, когда стояла передо мной в великолепной зелено-золотой тишине. В отличие от любой другой женщины, которую я встречал, она излучала свет, тогда как другие испускали лучи дымчатой тьмы, как железнодорожные механизмы в туннеле. Она действовала как трещина в структуре вещей, пропускающая транспространственное сияние, и она была в тот момент живым воплощением замечательных строк Малларме: Le vierge, le vivace et le bel aujourd\’hui (Девственица, яркая и красивая сегодня. (фр.)).
Недавно я обнаружил оккультный центр в горле, давший голос могучему стиху, а теперь Хельга возбудила другой центр в самом сердце, и он расцвел живым светом. Но хотя эти центры были ясные, сияющие и теперь активные, это было не надолго. Я был связан порабощением моей призрачной невесты. Я должен был вернуться к Котави; к злодейке, которая наряжалась в темно-зеленый китайский халат, с мерцающими драконами; к Роме Х, этой неизвестной величине в формуле Желания; к спектральным излучениям практики чрезмерной активизации вожделения; к светящейся и разлагающейся призрачной Женщине; к Лилит, а не к Еве; Гекате, а не к Хельге. Слова Дали мелькнули в моей голове:
Сегодня я возвещаю, что все новое сексуальное очарование женщин будет приходить из возможности использования их потенциала и ресурсов как призраков, то есть, из их возможного разделения, их гробового и люминесцентного разложения.
Но я знал, что Хельга не могла помочь мне, и я не мог помочь ей; я соскользнул слишком далеко к краю кратера, чтобы её спасающая рука могла дотянуться ко мне; и все же…
Но любовь — это ключ ко всему невозможному и моя любовь к богине -хотя и была окрашена моим желанием прославлять в словах ее невыразимый блеск — была по сути чистой и нетленной. Идол — мой идеальный образ Желания, моя кукла — предлагал свободу, предлагал Хельгу; но я был связан моей собственной формулой, самоопределенной моим собственным порождением очарования, иллюзии, игрушкой, которая играла на моих нервах и чувствах непрестанным, безжалостным щекотанием постоянно растущего и убывающего желания. Как море оно поднималось и раздувалось, утихало, накатывало снова, в постоянных приливах и отливах; но оно всегда было наливающимся и опадающим беспокойством, неудовлетворимым желанием. Желанием столь же огромным и столь же сокрушительным, как океан; желанием, пульсирующим и дышащим, шепчущим и громоподобным, днем и ночью; желанием, которое в конечном итоге раскололо последний бастион, внутреннюю защиту, и моя душа лежала обнаженная и одинокая, не способная больше создавать новые образы вожделения. В свете присутствия Хельги я знал эти вещи и был перегружен эмоциями, которые казались одновременно и чуждыми и знакомыми, поскольку они исходили из моих глубин, которые действительно поклонялись ужасному идолу. Хельга знала это. Наша встреча была не случайной. Тогда я знал, что ничего никогда не будет. И был огорчен, что она не может быть Евой, так как она была Лилит моего Адама.
Ее внешняя красота уже начинала влиять на меня. Как машина, изношенный автомат, мое тело реагировало как механическое устройство на праздник, который она раскрывала передо мной. Было почти мучительно смотреть на ее соблазнительную лунную полноту, когда она опрокинулась в море.
Мое реальное посвящения началось с этого путешествия внутрь; и так как мы использовали инструменты плотского удовольствия и создания, я увидел, что Йони которая расцвела передо мной — перевернута, поскольку она была ни чем иным, как физической эмблемой мистической диаграммы, которую я знал, так хорошо, но никогда не мог понять. В её сердце в окружении лепестков покоились заветные потоки нектара священной Богини. Я вспомнил стих из Вайю Пураны:
Боги становятся богаты, выпивая пятнадцать потоков нектара, которые вытекают от Луны в темные две недели…, все это является иллюзией Богини.
Теперь я достиг центра; достиг храма. Я был ослепительной точкой, вращением, сиянием, танцующим в сокровенных трех углах Солнца, Луны и Огня. Я не могу описать нежность, чудо любви, которую мы познали, когда мы танцевали как единый образ, перед тем, как она ушла.
Она быстро запустила свой аппарат и была такова. Она не стала огибать круглую скалу, как она это делала во время прибытия, но направилась прямо в открытое море. Я вопил, я кричал, я умолял ее повернуть назад, пока у меня не осталось дыхания даже на то, чтобы рыдать. Я лежал на песке и смотрел на лодку, теперь крошечный белый лист на фоне океана, в окружении движущихся чаек. Хельга и чайки. Я плакал. Вода начала плескаться у моих ног, угрожая масляным набуханием. В тонкой наплывающей зыби я видел бесконечную черноту. Когда я в первый раз видел Хельгу, она поднималась из моря; она была по настоящему глубокой…
Дело в том, что я неистовствовал, бродил, как сумасшедший по желтому дерну, который покрывал пещеру до тех пор, пока не наступили сумерки, и я вошел в новое настроение. Возможно, это было вызвано световой атмосферой, я не знаю; но когда небо покрылось розовым румянцем, который смешался с пышными и медно-красными облаками, моя агония трансформировалась. Я поспешил обратно, будучи убежденным, что Котави могла вернуться в Разамандал этим вечером, для выполнения Ритуала Содаши — Полной Луны.
Теперь, когда я оживил секретный источник мистического произнесения слов и когда Хельга раскрутила колесо моего сердца, я не чувствовал никакого беспокойства. Независимо от цели Котави в праздновании обряда, я не сомневался в отношении самого себя. Знание этой внутренней уверенности оживило меня, и я был буквально перенесен экстазом. Мои ноги едва касались желтоватой сухой травы и не было никаких болезненных ощущений из-за случайных каменных зубов, торчащих из земли. Я двигался так, будто астрально плыл, но все же физически был связан с телом; или возможно странные настроения и бури прошедших нескольких часов изменении молекулярную структуру моей физической оболочки и сделали тело невесомым. Такое, как говорят, происходит у тибетских Линг Гомпа (Линг Гомпа — термин особенно часто используют для обозначения такого вида тренировок, которые, как утверждают, развивают необычайную быстроту и выносливость, что позволяет адептам этого учения совершать длительные переходы с удивительной скоростью), которые перемещаются со сверхчеловеческой скоростью, зависая на несколько дюймов над снежным ландшафтом. И это состояние астрофизического осознания сохранялось в течение всей ночи, так что я осознавал все состояния бытия через сеть нервов, которые разветвлялись и связывали тонкое и физическое тела.
Привязанный к вертикальному шесту, который был Лингамом Махадевы, я не испытывал ни боли, ни даже дискомфорта; и хотя ухищрения танцующих девушек идола сплетали арабески сновидений вокруг меня, они не стимулировали и не возбуждали. Но без сомнения Котави намечала, что все так и будет.
По возвращении в Разамандал только одно беспокоило меня; это угрюмый тлеющий гнев, который я заметил в глазах Урваши, когда она сползла в позицию на северном лепестке круга, включающего пятнадцать углов. Я знал, что восемь членов этого большого цветка были выбраны за такие качества как нежность, сладость, свирепость, чистоту и так далее, и я предполагал, что Урваши выполняла необходимое положение в силу ее дикости и похоти. Различные качества изменялись и регулировались в потоке нектара в любой данной служительнице: так же, как гнев, ненависть и другие насильственные эмоции в обычных смертных временно изменяют их биохимию, высвобождая яды или бальзамы в их систему согласно преобладающему настроению. Поэтому я посчитал настроение Урваши обычным в данных обстоятельствах.
Сама же Котави была сияющей. Я никогда не видел ее такой ликующей; она буквально ослепляла своей страстью. Я клянусь, что фактические лучи света сияли вокруг неё на некоторых этапах обряда. И в такие моменты я мог заметить ответное гудение и прыгание пламени в жаровне перед кумиром.
В развевающемся дыме благовоний, перемещались и растворялись фигуры и затем сворачивались в массивные закрученные образования, напоминающие сказочных монстров, например тех, которые изображены на священных знаменах в тибетских храмах. И я клянусь также в том, что эти дымовые сновидения иногда испускали больше дыма; это были всплески плазмы, или некоторых тонких тканей, выброшенные на определенных этапах поклонения; так, что фактические — хотя частично сформированные конечности и лица пылали и темнели в тумане. Я особенно замечал такие темные проявления, когда за воплями труб и резонирующим звуком барабанов, ритм нарушал удар гонга, как будто отмечая значительные этапы в ритуале. В какой-то момент я увидел почти завершенную форму, исполненную абсолютного очарования и соблазнительности. Она висела высоко над Котави, между вершиной пирамиды и святыней, она была белая и прозрачная: слишком белая, такая же белая как Рома, с ужасной неземной бледностью. Через мгновение, видение исчезло; казалось, его форма рассеялась, как шелковый шарф вытянутый через перстень; потом, также казалось она переместилась в темную область святыни, сделалась еще темнее прыгающего пламени, которое вечно танцевало перед ней.
На данном этапе я почувствовал, что Котави была недовольна. Некий недочет в представлении был причиной постоянного распада изображений, которые, как я предполагал, она пыталась фиксировать и стабилизировать.
Я был одет в объемные платье из тяжелого материала, и начал ощущать слабость от жары и острого запаха одурманивающих благовоний. Этот факт, более, чем что-либо еще привел меня в чувство весьма буквальным образом. Котави просила меня не подвести в поддержании перед моим внутренним зрением мистической диаграммы, рельефно поднимающейся на земле передо мной, оживляемой очаровательными эмиссарами богини. Я изогнул мои энергии к этой цели и, почти мгновенно, стало заметно изменение ритма, когда я позволил моему разуму блуждать в лабиринте линий и углов, образующих линейное выражение идола. С громом гонгов, которые отражались, пульсировали и грохотали как великие морские волны, рокочущие позади более острых ритмов барабанов, вращающиеся фигуры в кругу внезапно остановились. Это было похоже на то, как если бы все внезапно окаменели, оказавшись в последнем странном жесте танца, с изогнутыми руками, скошенными или дико сверкающими глазами, согнутыми бедрами, высунутыми языками и торчащими грудями; сумасшедший фриз безумия, замороженный в тишине. И все глаза были устремлены на меня.
Я стремился сохранить психический образ твердым; он вспыхивал и пульсировал в унисон с огненным сердцебиением главного центра; и, подобно огромной двери, он открылся внутрь так, что я внезапно начал продвигаться в Янтру, окруженный кругом и ярусами блестящих глаз. Неким видом неописуемой билокационной (Билокация, а иногда мультилокация, является предполагаемой психической или чудотворной способностью, благодаря которой лицо или объект может находиться (или, как представляется, находится) в двух разных местах одновременно) магии, я сейчас начал играть активное участие в обряде, я был в самом сердце мистерии вместе с Котави. И прежде чем его полная реализация осенила меня, танец возобновился, и летающие фигуры кружились и раскачивались вокруг меня, разрывая и раздирая мою мантию до тех пор, пока я не стоял голый и блестящий от своеобразного пота, который излучал острый, хотя и не неприятный запах. Это был сладкий запах животных, например, его можно было бы связать с большими кошками.
Передо мной возвышалась Котави и я увидел, как она размахивала ножом Орджена, очерчивая круги над своей головой, и ее глаза при этом пылали светом, который меня испугал. Затем я была растянут на блоке, лежащем на последней ступени пирамиды. Я чувствовал, как Котави рассекала веревки, которые связывали меня, как она приподняла блок и овладела мной. Нелепо, но все, что я заметил внешне, было кольцо ее волос, которое она окрасила в явно непристойный розовый цвет, висящий над одним плечом как пенис быка. Потом я увидел колеса света, и ослепительные вспышки цвета расцвели внутри меня.
Я пытался выдавиться через центр головы, но Котави заблокировала выход и при помощи оккультных средств действенно запечатала его, сделав то же самое с горлом: я не мог произнести ни обычное слово, ни слова мистической речи. Аналогичным образом произошло с сердцем. Образ Хельги внезапно возник передо мной и отступил как молния. Котави также запечатала его. Она заставляла меня двигаться вниз, выдавливая вниз поток света в позвоночнике: вниз, вниз, до тех пор, пока он вошел и соединился с фаллическим огнем.
В турбулентности этого взрыва никто не заметил Урваши, которая раздираемая ревностью, положила рядом с собой пылающий факел, выхваченный из жаровни. Девушки кричали и захлебывались от ужаса и какофония труб, гонгов и барабанов выросла до крещендо, которое разметало последние остатки разума.
Торжествующая Котави скакала на мне, подстегивая меня к пределам желания до тех пор, пока я понял, что должен взорваться в темный тоннель ее тайн. Но она не восторжествовала. Даже когда я ворвался в нее, она знала, что это неудача, ибо я сделал то, против чего она предупреждала меня — с Хельгой.
С дьявольской изобретательностью Котави лишила меня моего огня, моего солнца, моей жизни и я больше не существовал; я был завитком, наматыванием, танцующей формой, всей чернотой и сиянием, наполненной огнём и безумием, размахивающей восточным ножом, которым я резал и кромсал и рассекал инертную бледную форму, растянувшуюся под ногами, и которая раньше была мной. Она лежала там, зачаточная жидкая масса первичной плазмы, непостоянное облако, постоянно двигающееся, постоянно текучее, постоянно дышащее — как дыхание спящего…
И я подал голос в последний раз: «Встань и танцуй! Танцуй, будь ты проклята», — кричал я, — «Танцуй, кукла, танцуй!»
