Танцуй, кукла, танцуй Кеннет Грант (часть 2)

Танцуй, кукла, танцуй Кеннет Грант

Удовлетворяя свое желание мечтать, греться под лучами солнца и писать стихи, я ночевал несколько дней под открытым небом в небольшой бухте под названием Кови Харл, к северу от залива Халмер. Я взял с собой мои письменные принадлежности, жестянку с бутербродами и несколько бутылок пива. Я намеревался освежиться в небольшом баре, расположенном в конце Кротт Энд, где залив Халмер разливается в Лангланд Свип. Это последний мыс Кермстоу, он выступает далеко в зеленое море и тянется на несколько миль параллельно материку, который переливается и дремлет в вечной теплой дымке, как очарованная и светящаяся шафраном волшебная страна. Но из моего укромного уголка на Кови Харл, ни одна из этих вещей не была заметна — ни сияющий жар, разливающийся над песком, ни белые чайки, пена прибоя, ни лазурная пустота куда ни кинь взгляд, ни появляющийся время от времени далекое судно в дрожащей туманной зелени.

10
Удовлетворяя свое желание мечтать, греться под лучами солнца и писать стихи, я ночевал несколько дней под открытым небом в небольшой бухте под названием Кови Харл, к северу от залива Халмер. Я взял с собой мои письменные принадлежности, жестянку с бутербродами и несколько бутылок пива. Я намеревался освежиться в небольшом баре, расположенном в конце Кротт Энд, где залив Халмер разливается в Лангланд Свип. Это последний мыс Кермстоу, он выступает далеко в зеленое море и тянется на несколько миль параллельно материку, который переливается и дремлет в вечной теплой дымке, как очарованная и светящаяся шафраном волшебная страна. Но из моего укромного уголка на Кови Харл, ни одна из этих вещей не была заметна — ни сияющий жар, разливающийся над песком, ни белые чайки, пена прибоя, ни лазурная пустота куда ни кинь взгляд, ни появляющийся время от времени далекое судно в дрожащей туманной зелени.
Я провел первый день увлеченный задумчивостью золота и лазури, белого и серовато-зеленого и написал не так много! Начало вечера и сумерки превзошли все мои силы к описанию. Все, что я могу сказать, что мое бессилие как поэта было совершенно понятно. Как может любой смертный в пыльном хранилище слов найти подходящие описания блеска этой великолепной простоты?
Следующее утро казалось еще более сверкающим голубыми и золотистыми цветами; и, исчерпав мой скудный провиант, я отправился в Крот Энд, оставив мои письменные принадлежности и спальный мешок рядом с массивной скалой, одна сторона которой опускалась прямо в сияющий кристальный водоем.
Тепло дня, приглушенность моего настроения, и желание насладиться полным вкусом окрестностей, которые я редко посещал, заставили меня держаться подальше от Кови Харл несколько часов. Я жадно поел в Крот Энде и выпил пива на празднике Кермстоу, отдыхал на террасе с видом на Лангленд Свип; нельзя было найти где-либо более удовлетворяющего пейзажа. Когда я вернулся, солнце — хотя по-прежнему стояло высоко, перевалило за полдень. Отложив свои свежие материалы, которые стаи обременительны в жаре последних нескольких миль поездки, я съел бутерброд или два, и запил его бутылкой пива, растянувшись на песке, где я вскоре погрузился в полноценный сон.

Некоторое время спустя меня разбудил плеск воды — кристаллические колечки плескались у основания скалы. Я встал и изучил сначала одну сторону, затем другую огромного камня; но что бы там ни было, оно ускользало от меня. Предположив, что этот шум создала какая-нибудь резвящаяся рыба — как мог её назвать мой друг Хендерсон — я снова лег и мечтательно посмотрел в небо. Затем небольшой белый камушек описал дугу на фоне синего неба и ловко приземлился прямо на мой пупок.

Я повернул голову — бурный смех отражался от водоема. Он звонко отражался от камня, отскакивал от возвышающихся скал позади меня и обратно. Я вскочил как раз вовремя, чтобы увидеть коричневую форму, рассекающую воды; и мое сердце остановилось. Лицо мелькнуло перед моим взором с мимолетной стремительностью, но общий вид являл собой пламя и фантазию. Я был ошеломлен, смущен — я спал, или действительно стоял в Кови Харл, в то время, когда худое и гибкое тело поднячлось, сверкая из воды, и свернулось на песке как дельфин. Только тонкая алая лента подпоясывала блестящую форму, и я знал — хотя я не видел ее прежде — что это было Котави, новая хозяйка комнаты Орджена.

11
Явь это, или сон? Астральный переход произошел так плавно, что я не сознавал перехода из одного типа реальности в другой? Я коснулся ее осторожно, чтобы увидеть, была ли она твердой. Убрав руку, я понял, что это было невозможно проверит; призрачная материя ощущалась призрачной рукой как физическая материя для телесной руки. Была ли моя рука в тот момент физической или призрачной? Я глупо уставился на неё. Она перевернулась и засмеялась, глядя на меня продолговатыми влажными глазами.
— Попробуйте ущипнуть меня, — сказала она.
Тепло дня и резкое нарушение моей уединенной мечтательности объединились, заставляя все вещи вокруг казаться нереальными. Ее слова задержались в моих ушах, но я не мог понять их смысла; это были бессмысленные звуки, мелодично вибрирующие в моем мозгу. Она говорила на идеальном английском. Этот факт отозвался во мне медленным глухим стуком в районе позвоночника; это поразило меня, прежде чем мои мутные психические процессы смогли определить их смысл. Я сел на одеяло и дерзко уставился на вздымающуюся зыбь моря. Далекое судно поглотило все мое внимание; мой ум стал разумом идиота, поглощенного любым объектом, попадающим в его поле зрения; или, возможно умом ребенка. Но позади всего этого, казалось, разворачивался чудовищный кошмар.

— Я так вас испугала? Извините. Пожалуйста, поверьте мне.

Она проявляла заинтересованность и искреннее раскаяние за её довольно безвредную маленькую шалость. Я улыбнулся, вяло, автоматически. Я потерял все волевые силы; я был в тисках ужасной бодлеровской депрессии. Она села рядом со мной, но я не ощущал её присутствия. Я был мертвым тогда, или находился в процессе умирания? Я чувствовал, что я был погружен в набор линий и углов. Что это было! Как идол, я также имел свою геометрию; я переходил в мою линейную форму; Я ничего не чувствовал, но мой разум — минуту назад такой вялый и не реагирующий — стал блистающе острым, быстрым, сплетающим невероятные узоры, которые я смаковал с какой-то незнакомой интеллектуальной радостью. Я смотрел на себя, как я разворачивался и распускался в углы и линии, кривые и кубы.

Затем она коснулась меня. Это было как удар электрическим током; он гальванизировал все мою анатомию, тонкую и грубую. И я почувствовал невероятное горе, и чувство вины наводнило мою душу, как будто я был угнетен безымянным зверством, которое я совершил. Я стремился восстановить мое обычное состояние бодрствования и нормально реагировать на существо рядом со мной. Она говорила убаюкивающим, успокаивающим, безумно модулируемым голосом, но я не сумел понять смысл, стоящий за ее словами; мой ум был озадачен, снова омрачен идиотизмом. Возможно, я находился в присутствии великой силы. Может быть она была некоторым видом воплощенной шакти, некоторым видом янтры, которая, пришла в движение во время моей последней задумчивости и проявила свои линии и углы в плоти: став не интеллектуально постижимой, но физически ощутимой? Мой разум устремился к идолу, и я начал подниматься. Она положила свою руку на мою и кротко убеждала меня вернуться обратно.

— Вам нравится ваша комната? — внезапно спросил её я; словно это не я, а кто-то другой задал вопрос.

Она кивнула: «И мне нравится ваша, тоже!»

Я был слишком ошеломлен, чтобы выразить удивление. Она смотрела прямо в мои глаза, и в первый раз я почувствовал необходимость действительно изучить ее.

В её лице объединялось то, что я могу описать только как афроазиатские варварские черты в соединении с обходительностью тех редких европейских женщин, которых можно встретить иногда в городах, которые являются плавильными котлами человеческой расы; города, где странные мутации и слияния породили совершенно уникальные экзотические гибриды, потому что они сочетают в себе чрезмерную чувственность с дополнительной предельной глубиной и таинственной духовностью. Моя мысль колебалась между такими местами как Каир, Багдад, Порт-о-Пренс, и некоторыми регионами на Кавказе. Ее движения обладали обезьяньими качествами, которые я вскоре оценил, поскольку она была гибкой, как обезьяна и так же непристойна. Но сейчас я рассматривал эти вещи в критической и отстраненно аналитической форме. Я продолжал вести грубое исследование и оценку, пока она удерживала меня своими глазами и висела, как темное облако между мной и пустотой неба. Затем ее последнее замечание, проникло в «практический» интеллект внутри меня. Какое право она имела входить в мою комнату; и что она там нашла? Я приподнялся на локте.

— Не волнуйтесь, -сказала она, мелодично сладким голосом, — с идолом все в порядке. Вы хорошо ему поклонялись, теперь он снова вернулся в мою комнату.

Буря ярости вырвалась из меня. Я сел прямо и грубо схватил ее за плечи.

— Что вы еще взяли, вы бесстыжая воровка, вы подлая сука, вы …?

Я ослабил хватку и в ярости резко ударил ее по лицу. Ее рот был открыт; в глубине ее глазах теперь появился дикий блеск. Она извернулась под моей рукой, как угорь и полоснула меня зубами. Кровь текла по моей руке, когда я снова упал на одеяло, задыхаясь от жары, внезапного огня моего гнева и напряжения. Тем не менее, я не мог заглушить свой гнев.

— Я вам говорю, не произошло ничего страшного.

Ее глаза сверкали. Мы смотрели друг на друга как две дикие кошки, изогнувшиеся перед нападением, осторожно ходя вокруг друг друга, скрываясь с крайней осторожностью, ожидая жизненно важного момента открытого насилия.

— Что вы сделали с ножом?

— Я очистила его, — просто ответила она: «Теперь он сияет как прежде. Вы не должны держать у себя окровавленный нож. Это может вызвать подозрения в невежественных умах».

Я чувствовал, что напряженность медленно уходит. Я встряхнулся; удар оставил меня ошеломленным.

— Моя очередь просить прощения, — сказал я.

Я лег на спину и уставился в небо. Я сказал это больше для себя, чем для неё. Она посмотрела на меня насмешливо:

— Почему вы беспокоитесь? Ничего не произошло; напротив вы сделали все очень хорошо.

Ее речь была проникнута жутким таинственным очарованием.

— Орджен; юноша в лесу; Сигрид; Грета; все они мертвы, — пробормотал я.

— Но не от вашей руки, — прошептала Котави.

Я понял, что имя Ромы было опущено, и я также понял причину этого пропуска. Будучи убежденным в ее плотском существовании, я не мог поверить в ее смерть, и великая мистическая истина осенила меня этим пониманием. Была ли Рома тульпой, порожденной волей оккультиста, например Орджена, или же она была суккубом, возникшим из непристойных грез, вытекающих из подавленной сексуальной энергии, как это иногда происходит в случаях мистиков; или она есть отражение идола, воплощенное в плоть; или она даже была сочетанием в различной степени всех трех вариантов; я до сих пор не мог поверить, что она была мертва, исчезла, потому что я знал, что она не была создана из смертной формы. Рома была похожа на личность любого человека; она существовала с телом или без тела, видимым или невидимым, согласно позиции наблюдателя.

Слова Котави делали все простым. Орджен убил себя сам, через Рому, задолго до того, как он применил жертвенный нож.

— Но юноша в Невер Вуде?, — спросил я.

— Это был несчастный случай. Веревки были слишком туго завязаны. Увечья произошли позже; это сделали звери; гиена иногда питается таким образом.

Мое выражение лица должно быть выдавало недоверие, легкая улыбка играла на ее губах.

— Но почему я представил, что Сигрид убила юношу? — упорствовал я.

— Это было очарование идола, и он присутствует везде, где вы находитесь; разве вы не являетесь его жрецом?

Я посмотрел на Котави с непониманием; но внезапный порыв радости пронесся через меня: «А затем Грета убили Сигрид?»

Я умоляюще посмотрел на Котави.

— Да! После того как вы ушли. Не задавайте больше вопросов. Ваш друг Макестер был прав, предполагая, что смерть Греты был ее собственный планом.

— Зачем вы пришли? — быстро спросил ее я.

— Вы узнаете. Но до этого, почему бы вам не прекратить задавать абсурдные вопросы? Вам будет трудно узнать силу, которая дергает куклу за веревочки.

С этими словами Котави положила конец всем моим вопросам. Изогнувшись надо мной, она теперь преследовала свои собственные цели с прищуренными глазами.

— Я богиня, — было ее первое бескомпромиссное заявление, — а вы желаете женщину.

Я подумал, что она возможно безумна, и опасность моего положения стала для меня очевидна. Я пытался успокоить её, пожав плечами.

— У меня нет такого желания.

Тайно, губительно я знал, что за «окном» лежит Вселенная, которую я вызывал для того, чтобы изучить; почему я должен искать женщин в мире? Мое лицемерие не обмануло ее, и медленная улыбка, почти насмешка отразилась на её лице. Я думал о своем недавнем полете и чувственном вознаграждении, которое превосходило все, что я смог испытать на земле, в то время, когда я проснулся.

Мой ответ, казалось, разозлил ее.

— У меня есть одно реальное желание, — продолжал я, «и оно с каждым днем становится все сильнее. Я хочу написать великую поэму; написать такое стихотворение, которое сможет повернуть, встряхнуть душу и освободить её от всего, что не является чудом и экстазом. Великий француз (Андре Бретон) сказал: «красота должна быть конвульсивной, или вообще не быть». Это то, к чему стремлюсь; это — мое желание.

— Вы должны поклоняться Сарасвати (Индийская богиня музыки, красноречие и искусства), — ответила она холодно, и насмешка на ее губах стала более явственной.

— А чего вы хотите? — нетерпеливо спросил я, — я питал идола кровью, огнем и …

Я ответил на свой собственный вопрос. Ее лицо пылала желанием. Вещество, которое может предоставить только мужчина, было третьей вещью. Я вспомнил сумасшедшие слова Хендерсона.

Я изучил себя так досконально, как только мог. Желание приводило к дальнейшему желанию; огонь питался огнем. У меня был избыток секса. Тем не менее, это лицемерие! Разве не Рома сопровождала меня ночью в ее зеленом китайском халате, на котором с каждым сладострастным движением, которое она совершала, сверкали драконы? Может быть и так! Но разве это не было шагом вперед в получении доступа к этим деликатесам? Серия магических ударов, полет через окно, и я получал изысканные удовольствия. Они появились, и они исчезли по желанию, и они не имели последствий, только томление и временное недомогание, которые являлись также экстазом. И эти переживания оживили мое поэтическое чувство и наполнили меня творческой энергией, так, как никогда раньше.

Я подумал о мужчинах, которых я знал, которые, как и я, вечно и всюду стремились к любому удовлетворению — и редко его находили; из-за препятствий и отчуждения, осложнений и тупой убогой механики процесса, ведущего к разочарованию, а потом к цинизму, который неизбежно кристаллизовался в ненависть к существам, которых они более всего желали и всячески преследовали. В конце этого цикла нет счастья. Я испытывал отвращение к такого рода действиям. Я знал, что внутри меня находились некие искры поэтического потенциала. Моя жизнь не должна иссякнуть в беспокойном стремлении успокоить неукротимое стремление, насытить ненасытный голод, который ни одна земная женщина не могла бы понять? И поэтому я жаждал обрести некоторую туманную форму спасения в руках метафизического идеала или идола — всего лишь куклы, игрушки, забавы, отражения в воде… , но кого?

Я не мог ответить на этот вопрос; и я не мог предположить, что было куклой, и кто был кукловодом. Но разве я беспокоился? Кукла божественно танцевали на своем таинственном основании хаоса; почему бы мне не поклоняться ей, отдавать ей все желание, так чтобы оно затем исполнялось своим собственным образом?

«Все физическое является в то же время метафизическим», сказал Шопенгауэр. Почему я должен искать среди физических отражений эйдолон (Эйдолон — в эзотерике — астральный двойник человека, фантом, тень или «тонкое тело». При определённых условиях может являться живым в форме привидения), когда идеальный Идеал — Идол — переводит мои сокровенные желания к немедленному исполнению с помощью средств слишком сложных для моего понимания? И для меня, поэзия — искусство судорог души с мимолетным видением этой метафизики, этого великого эйдолона -состоит в силе размещения слов и создания ритмических эффектов таким образом, что поэт и его читатель могут воссоздать с каждым прочтением поэмы сущностный экстаз, который она порождает. Бодлер говорил: «В создании всей возвышенной мысли присутствует нервное сотрясение мозга, которое может ощущаться в мозжечке».

Я чувствовал это во вращении колеса между бровями, именно перед моими полетами из окна, и я также испытывал его, хотя и редко, когда писал стихи; и с логикой — без сомнения, сумасшедшего — я настаиваю на связи этих двух переживаний и в некоторой степени их идентификации.

Когда кто-то смотрит через окно, или буквально оставляет все свои чувства в полете в метафизических мирах идолов и идеалов, это нервное сотрясение мозга становится наиболее заметным; и я считаю, что если нужно было записать однажды высшее заклинание, высшее колдовство, сущностное стихотворение будет мгновенно уничтожено, как открытие глаза Шивы. Произойдет большой взрыв, оставляя не более чем маленькую кучку золы — как пепел сгоревших благовоний, вокруг кумира Орджена; в то время, когда выше, зависая в ленивом течении, миры формировались бы и распадались, словно на погребальном костре небесного аромата.

Все это время Котави смотрела на меня.

— Смотрите!, — сказала она, указывая, — а вы говорите, у вас нет желания женщин.

Она была права; было невозможно скрыть знакомый физический сигнал. Она опустила веки. Солнце было на западе, однако до сих пор изливало горящее золото с неба. Сцена спокойствия после бури нашего противостояния подействовала на меня теперь, и я привлек ее к себе. Ловким движение она сбросила алую полоску, и мы слились. Она была, как я уже говорил, столь же проворна, как обезьяна, и мы снова и снова перекатывались на песке как играющие звери. По мере приближения кульминации мы скатились в водоем, подняв брызги. Мы упали, захваченные сумасшедшим танцем как идол Яб-Юм (Яб-юм (тиб. «отец-мать») — в буддийской иконографии (танках) изображение божеств и будд в любовном соитии (майтхуна) со своими супругами. Этот приём восходит к традициям Тантры и обозначает собой единение двух противоположных начал, мужского и женского). Ее волосы извивались под водой как призрачные водоросли, и ее лицо выглядело чудовищной мозаикой в зеленом водовороте. Мы всплыли все еще соединенные и перекатились на берег. Она лежала подо мной задыхаясь, глядя дикими глазами, как солнце погружается в Аменту.

Бухта тихо плескалась в вечерних отсветах; Котави лежала рядом со мной как бархатная тень. Мой гнев исчез в тумане истощения, и лунные испарения вскоре омыли нас нежным золотом. Во всем мягком великолепии этой блистательной тени Земли, мы объединились и растаяли. Я уже не знал или не беспокоился о том, сон это или бодрствование. Когда мы лежали в блаженстве объединения, я имел возможность путешествовать в космос, связывать звезду со звездой и испытать восторг, экспансивность и бесконечность, которых я не знал ранее в бодрствующей жизни. Когда это закончилось, она двинулась вверх по отвесной стороне скалы, и я остался один, хватая воздух, пытаясь призвать ее обратно, но тщетно. Как она так легко поднялась по плоской гладкой поверхности, я не знаю; но я понял, что она ушла, и потеря опустошила меня. Осталась только одинокая белая чайка, сидящая на самой вершине скалы; она вызывала туманно знакомые воспоминания, которые начали преследовать меня, когда спускался сон. Я упал на пески под куполом из лазурита.

12
На следующий день, я бездельничал на песке, тщетно ожидая поэтического шевеления достаточно сильного для взрыва на бумаге. Ничего не выходило, и я начал размышлять о возвращении Котави с игристым элем! Когда я внимательно изучал горизонт, отдаленные звуки смеха плавали над волнами. Вглядываясь через плечо скалы — Скалы Котави — я заметил группу девушек, танцующих на краю воды в Овраге Крум, который отделял Крик Сондерс от залива Манктаун напротив Кротт Энда. Группа была слишком далеко, и я не мог рассмотреть их в отдельности, но я догадался, что это были студентки из общежития на окраине Кермстоу. Мое тело все еще покалывало от удовольствий, полученных с некоторыми из них, но именно сейчас у меня не было особого желания быть замеченным. Я был довольно хорошо скрыт, и если бы они приблизились к бухте от моря — что требовало бы исключительной силы и мастерства в плавании — любая попытка выйти на землю даст мне достаточно времени чтобы избежать встречи.
Они резвились в воде, и через некоторое время, кажется, решили вернуться на свое место на берегу. Я услышал их смех громче, когда они побежали вверх по берегу и начали танцевать под не слишком профессиональное звучание тамбуринов и свирелей. Позже я увидел, как они разделились на разные группки, что напомнило мне медовый ритуал Греты, и возможно намеревались наслаждаться в уединении каменистых оврагов. Я снова сел и смотрел на прыжки нескольких дельфинов, на среднем расстоянии. Они появились на фоне волн, как черные и блестящие фантомы. Меньшая форма, не больше, чем точка, неуклонно приближалась к берегу, и я понял с досадой, что одна из купальщиц действительно решилась исследовать впадины за пределами оврага Крум. Я сдвинул мои снасти за «Скалу Котави» и ждал, глядя, как пловец постепенно приближается. Я чувствовал себя достаточно защищенным от обнаружения, так как подобные сомкнутым челюстям камни ниже на берегу являлись более вероятным местом отдыха для несомненно истощенного чемпиона.
Я видел, как она достигла берега, вытянулась во всю длину на песке на несколько минут, затем направилась к скалам. Она села на низкий камень, и я мог видеть, что она была действительно великолепным существом. Стройная и проворная, она была хорошо сложена и изящно сформирована; льняные волосы, аккуратно обрезанные, точно повторяли форму её черепа, как шлем. Она отдыхала, приподнявшись на одной руке, и смотрела на море. Я обнаружил настроение уныния и тоски в наклоне ее спины и длинной свободной драпировке ее рук и плеч, переливающихся и сверкающих морской пеной. Она была, возможно новенькой в общежитии и, напуганная дерзкой и открытой чувственностью других, пыталась бежать в эту почти недоступную бухту.
Затем она внезапно поднялась, присела и помочилась. С жестоким порывом волнения я заметил, что она мочилась назад; не слегка, как Сигрид но довольно заметно. Этот анатомический атавизм — редкий у не примитивных народов, и он добавлял пикантную приправу к ее очарованию. Затем она резко повернулась и, увидев меня в первый раз, густо покраснела. По крайней мере, я был прав насчет ее скромности! Она бы стремительно убежала обратно в море, если бы я не подхватился в быстром преследовании. Она бросила на меня панический взгляд безуспешно борясь с сильным встречным течением. Я кричал в восторге, танцуя неподалеку, поднимая тучи брызг. Она была восхитительно прекрасна, в той степени совершенства, которую редко можно найти. В ее глазах я читал испуг сдерживаемый горячим ожиданием, когда она безмолвно позволила волнам увлечь её к горячему склону Скалы Котави.

Я нашел, когда привел ее туда, что она была еще более прекрасна, чем я предполагал, и я не могу передать то немедленное и экстремальное воздействие, которое она на меня оказывала. С застенчивой настороженностью, которую я не мог объяснить, она опустилась на песок и закрыла голову руками. Затем она откинулась назад, красная от смущения, приняв позу молчаливого согласия без какой-либо очевидной воли с ее стороны. Понимая, что часть ее смущения была обусловлена особенностью ее анатомии, я нежно освободил её от купальника, который она поспешно натянула на бегу, увидев меня, перевернул ее и соединился с ней сзади. Выяснилось, что я был единственным человеком в целом мире способным понять природу ее особенности и яркая кровь доказала ее признание.

Чуть позже её голова сонно отдыхала в моих коленях, и я попытался поговорить с ней. Она была очевидно новенькой в Кермстоу и плохо говорила на английском: «Я, Хельга».

Сложность ситуации была почти патетической. Я хотел сказать, насколько великолепной она была; какими красивыми были её ноги и насколько обворожительно сводящими с ума были аскетические черты её лица. И я хотел похвалить ее за храброе плавание вокруг Сондерс Крик, которое действительно было очень опасным. Но я полагаю, что ее неспособность понять меня в целом, была удачна; это спасло меня от выражения всех тех действительно значительных вещей, которые невозможно передать словами и которые поэтому действительно являются тайными.

Наши тела были заряжены ощущениями, которые заполняли пространство нашего бытия, как молнии, прыгающие между гигантскими электродами. Осыпая ее лицо поцелуями, когда она лежала, распластавшись на песке, я собирался быть более конкретными, когда убийственная атака пришел из ниоткуда.

Белая чайка, кружась и крича, набросилась на меня, беспощадно нанося удары в мою шею и плечи клювом и хищными когтями. Хельга закричала в страхе, когда я откатился от нее, по-дурацки подставляя себя прямой атаке. Чайка нырнула прямо на меня, и я поднял руки, чтобы защитить свои глаза. Свист ее крыльев звучал зловещим аккомпанементом к его высокому прокалывающему визгу, который перемешивался с воспоминаниями о пронзительной ругани, отзывающейся эхом в шумном воздухе. К счастью для меня, клюв пропустил мои глаза, но задела мою щеку, когда взмахи и мелькание ее крыльев временно ослепили меня. Я накрыл голову одеялом. Кровь стекала по моей спине, окрашивая песок на пляже. Хельга истерически рыдала и пыталась найти укрытие в пещерах.

Я сел, задыхаясь и прикладывая к щеке носовой платок. Рана была не глубокой; я был очарован богатой, красной, мутной струйкой, блестевшей на солнце. На одеяле была другая кровь, и я благоговейно позволил части моего потока смешаться с ней.

Я внезапно повернулся, пораженный и смущенный непонятным чувством вины, почти позора, хотя и не от раскаяния. Котави стояла в нескольких шагах от меня со свежими продуктами в руках; ее глаза тлели, ее губы сложились в насмешливую улыбку. Она плюнула с холодным ядом на кровавую микстуру. Я чувствовал, что силы оставили меня. Мои нервы были доведены до истерики приступом тревоги, и я мог думать только о Хельге и болезненных ассоциациях, которые она будет нести по жизни в связи с этим роковым днем, в который были украдены её цветы. Добавьте к этому, что у меня не осталось сил, чтобы успокоить Котави, или удовлетворить ее, и вы сможете оценить мое состояние унизительного страдания.

Когда я снова посмотрел на Котави, она улыбалась. Все следы ее первоначальной реакции исчезли. В её взгляде угадывалась плутовское выражение и мой дух воспарял. Она откупорила бутылку и, умирая от жажды, я выпил стакан пива и начал поглощать сэндвич с курицей. Затем Котави легла под палящим солнцем, и сказал мне, что она покинула Карфакс.

Я перестал есть, и молча упрекал себя за глупость, в которой не отказал себе, и из-за которой потерял теперь Котави. Она прочитала мои мысли и насмешка вернулась на её губы.

— Дурак, — сказала она, — вы думаете, что я ухожу из-за вас?

Последнее слово было сказано с такой иссушающей ироничностью, что я вздрогнул.

— Вы ребенок, если думаете, что эти ваши сексуальные шалости могут как-то на меня повлиять.

Она говорила достаточно равно, но я обнаружил в ее тоне оттенок ревности. Поэтому я не отвечал. Решив, как она думала этот вопрос, она продолжила рассказывать мне о том, что утром она получила новости о смерти ее матери. Она и ее мать жили на материке, в Грантлингэме; и Котави приехала в Кермстоу продолжать учебу, потому что Кермстоу славился прекрасной библиотекой и музеем, которые могли помочь в азиатских исследованиях, занимавших её в то время.

— Вы должны пойти со мной, — сказала она. И тон ее голоса не оставил сомнений в том, что это было приказание, а не приглашение. Я сидел молча, доедая второй бутерброд.

— У меня есть хороший дом, и там вы можете провести время в сочинении стихов.

Снова насмешки. Она была одета в плотное хлопковое платье павлиньего голубого цвета, и она выглядела мрачно прекрасной, как будто в оболочке из призрачного света, который странно контрастировал с блеском дня. Она подняла одно колено и положила на него подбородок, мечтательно глядя на море. Ясная пустота неба было лучезарно спокойной; я едва мог поверить в недавнее дикое нападение, или бурю страсти. Конечно, Хельга должно быть была ундиной, забредшей сюда из глубины!

Котави вздохнула, и заговорил о своей матери и своей ранней жизни в Гохати, в штате Ассам, где они обе родились. Сундари была девушкой танцовщицей, связанной с одним из самых крупных храмов в Ассаме и Северо-Восточной части Бенгалии. За время её карьеры ей были открыты многие тайны, и Котави была плодом союза, о котором мать ничего не говорила. Котави считала, что верховный жрец богини, которой поклонялись в храме, выбрал ее мать для очень сложного ритуала.

Во время рассказа Котави, я представлял все это — храм и пылающую землю, наполовину засушливую, наполовину изобильную с болотами и джунглями с чудовищной растительностью — и мне пришли на ум слова из стихотворения Оскара Рейлика:

Красное небо вечно горящее высоко над
Болотом в испаряющемся тепле вечера
Где мертвые лежат и видят горячие любовные сны…

Сундари стала чрезвычайно богатой, и она и ее дочь переехали на запад. Теперь, когда ее мать умерла, Котави по вековым неписанным законам своего народа пришлось взять на себя большую ответственность.

Я пытался заставить ее понять, что для меня было бы бесполезно жить с ней в прекрасном доме Сундари; что я был бы счастлив, если бы она только иногда посещала меня и подтверждала во плоти то, что мы приняли во вне, на другой стороне «окна», на месте свидания.

Я не знаю, почему ее следующее замечание возмутило меня, потому что я в последнее время потерял интерес к идолу как таковому:

— Это будет закреплено соответствующими обрядами и поклонением.

— Но вы не можете взять идола с собой! — выпалил я, — он не ваш.

— Он также и не ваш, — спокойно и правдиво ответила она, — вы забрали его из комнаты вашего друга после его смерти вот и все. Это не делает его вашим, ибо это не была его воля.

— Нет! Но я уверен, он бы сделал это, он подозревал, что умрет преждевременно.

Загадочная улыбка играла на ее губах.

— Возможно! Но идол имеет свою собственную волю; мы являемся его марионетками.

Я был раздражен; хотя я чувствовал, я превзошел идола — получив за его пределами так сказать, свое новое состояние сознания — но я еще хотел сохранить его; возможно, из сентиментальных соображений. В конце концов, Орджен был моим другом.

— Откуда появился идол? — спросил я, и меня внезапно пронзила догадка.

— Он с моей родины, из Кампура, древнего места, теперь известного как Гохати.

Я слышал об этом уединенном регионе. Кампур был древней столицей Ассама и центром Тантры, формы поклонения, в которой женской энергии творения, воплощенной в виде первозданной богини, предоставляется приоритет над всеми естественными и сверхъестественными силами. Это место имело загадочную историю, напоминающую древние египетские легенды об Осирисе, отрезанные члены которого были разбросаны по всей земле, освящая места, где они упали. Кампур считался особенно священным, потому что там упал половой орган богини Кали, когда бог Вишну расчленил ее после жертвоприношения Дакши.

Культы таких регионов часто кажутся неясными и противоестественными для умов незнакомых с тайными науками, которые знамениты на Востоке. Что касается таких вопросов, я предпочел держать разум открытым, особенно после моего собственного опыта в сферах сознания, который был довольно неожиданным для большинства западных людей. Так что я размышлял над словами Котави и держал язык за зубами.

Исполнив видимо неприятный долг, объясняя мне эти вопросы, она теперь казалось, хотела вывести меня из состояния уныния и пустоты, в которую повергла меня ее откровенность. Она подсела ближе и стала рассказывать смешные истории о своей родине и своих шалостях в детстве. Наш общий смех должно быть отдавался эхом по всему Ланглэнд Свип, или даже в далеком Грентлингеме, где дом её матери ждал нас на материке.

13
Со временем я все больше осознавал тот факт, что у Котави имелся в отношение меня какой-то план, который я не мог понять. Это может показаться странным, но я не вернулся в Карфакс. Котави сказала, что она присмотрит за переездом идола и тем немногим, что находилось в моей комнате; и я был доволен, что она взяла на себя решение этого вопроса, не тратя попусту мое время в теплом течении Кови Харл.

Хотя я не написал ни строчки стихов, или чего-нибудь еще, когда упала ночь, пришло внутреннее волнение, которое было совершенно новым для меня.

И при этом я не нуждался в обычных предварительных действиях, чтобы увидеть на астральном окне очертания любопытного комплекса линий и углов, которые я ранее описал.

Я парил над сумрачной землей, и вскоре ко мне присоединилась большая белая чайка. Её кульбиты в мерцающей атмосфере наполняли меня невыразимым ожиданием и восторгом, ибо я знал, что когда белые перья будут сброшены и внутренняя сущность, отбросит свою пернатую мантию, проявится безупречный образ: манящим жестом приглашая меня на праздник под кружащейся воронкой переменчивых теней.

Но начиная с определенного момента образ начал колебаться и дрожать, неуверенно извиваясь между личностями Ромы и Котави. Этим особым моментом была смерть Сундари; и хотя я не мог понять его значения, я почувствовал его связь с изменением, которое я заметил в образе, переодетым в перья чайки. Он становился размытым, неуловимым, с каждым свиданием его все сложнее было заманить и узнать; он каким-то образом исчезал, уменьшался, отступал почти в призрачные измерения, как будто уходил на еще меньший материальный план.

Я указал Котави, что одного огня не достаточно, требуется еще и кровь; и что с момента кражи идола у меня, она больше не текла. Она осмотрела меня одним из ее наиболее проникающих взглядов и просто процитировала: «лучшей кровью является лунная кровь», — и добавила: «Вы думаете, что я неправильно служу мессу?»

Цитата была из малоизвестного гримуара, составленного западным оккультистом, который был посвящен определенными тантрическими адептами в секреты культа богини; и я взял это на заметку, сразу связав её с недавними загадочными происшествиями в Разамандал — в доме Сундари. Котави регулярно принимала молодых брачного возраста девушек, которых она находила предположительно на судах, стоящих на якоре в заливе Халмер.

Их размещали в просторном строении, прилегающем к помещению храма, где она установила идола. Она запретила мне входить в помещение храма, или посещать территорию, где девушки обучались ритуальным танцам и жестам рук, связанным с поклонением идолу. Я соглашался с её условиями до определенной точки, ибо я прочел в записях Орджена цитату из Tantrakalpadruma, которая настоятельно обращалась ко мне, как к поэту:

Тот, кто произносит магические заклинания во время медитации
На цветок, накрывающий йони Богини, наверняка завораживает все
Своей поэзией.

Стих был освещен для меня упоминанием Котави лунной крови, не менее чем на другой стих цитируемый в записях Орджена:

О, Богиня, ароматный цветок, который очаровывает всех —
Красный, он впервые появляется в молодой девушке.

Здесь же находился секрет получения великой лирической виртуозности — фактически силы поэтического гения. Структура, установленная Котави, была настоящим кладезем такой силы, и я был полон решимости узнать метод её использования. Но у Котави были другие планы. Она высмеивала мои поэтические претензии, как она их называла, и отказывалась признать, что любые стихи, сакральные и профанные, были хвалебными гимнами к вечному Творцу.

Однажды в гневе я обвинил её в меркантильности.

— Вы такая же, как и многие другие женщины, — сказал я, — вы выпрашиваете у идола богатство и власть; вы предали доверие, которое оказала вам Сундари. Вам следует поклоняться Лакшми! (Индуистская богиня богатства и удач)

Эта колкость была ответом на ее насмешку о Сарасвати, несколькими днями ранее.

Она уставилась на меня, и ее глаза пылали: «Что вы знаете о моей матери?», — прошипела она.

— Ничего, только то, что вы говорили мне, — ответил я, — но вы не будете использовать мою энергию для исполнения ваших пошлых желаний, и поддержания меркантильной авантюры. Вы ничем не лучше шлюхи!

Я дрожал от гнева, который был частично нейтрализован ее ужасным видом, ибо я никогда не видел, чтобы человек так преобразовывался. Пронзительный смех сопровождал залп оскорблений, обрушившийся на меня.

— Вы просто мужчина, — кричала она, — такой вялый, настолько медленно взрослеющий; у вас есть целая жизнь — и она нужна вам, чтобы развить хоть какую-то искру зрелости. Но я женщина, и я хотела бы попробовать радостей, которые может даровать бесконечное богатство, сейчас, пока не стало слишком поздно!

Она была вне себя от ярости; подавляющая в стремлении ее извращенной воли. Я испугался её. Она была поглощена демоном, дакини, слишком страшной, чтобы быть желанной.

— Очень хорошо, Котави, — сказал я.

Я решился на другие меры. Она стала мгновенно спокойной.

— Послушайте меня сейчас, слушайте. — Она говорила тихо, почти уговаривая: «Если вы сделаете то, что я желаю, вы должны будете поклоняться идолу за великий дар поэзии».

Знакомая насмешки промелькнула в ее чертах на мгновение и исчезла.

— Но я нуждаюсь в вас; и энергии, которую вы даете.

— Почему я? — спросил я, — наверняка есть около десяти тысяч других мужчин в радиусе нескольких миль, которые будут готовы с радостью поставлять энергию, как вы это называете, в том количестве и таким образом, как вы того пожелаете. Вы удивляете меня, Котави; или эта высшая лесть, предназначенная для приманки? Я снова спрашиваю: почему я?

Ее ответ был достаточно хладнокровным, хотя я мог видеть, что она дрожала от подавленной ярости. После смерти Орджена я был выбран по воле судьбы временным хранителем святыни; я стал, по сути, высшим жрецом, служа мессы для идола в той форме, которую я часто описывал. Из-за этой услуги я был наделен, как это было до меня с Ордженом, особыми свойствами, которые преобразовали жизненную жидкость внутри меня; её магнитная и вибрационная структура имела теперь порядок, не доступный среднему непосвященному мужчине. Я стал жрецом в силу поклонения Богине, и постоянной подпиткой я предоставлял ей форму идола, после того, как было прекращено служение Орджена. Вот почему я теперь был незаменим для Котави. Она истощилась: не из-за отсутствия огня, благовония беспрестанно горели перед кумиром; не из-за недостатка крови, так как девушки поставляли её каждая в свою очередь; но из-за отсутствия того, что мог дать только я как жрец — священное семя бессмертия!

В стремлении к поэтическому созиданию и в попытке контролировать и сублимировать священное семя, я лишал не только богиню того, что ей причиталось, но и Котави топлива, которое ей требовалось для удовлетворения ее собственных амбиций. Так она крала огонь с неба; как вампир она была опустошена и извлекала мою энергию для своих собственных, а не для трансфинитных целей. Вот почему белая чайка — ее образ на внутренних плоскостях так дрожал и колебался.

Она умоляла, она уговаривала, она просила, она запугивала, полная решимости заставить меня согласиться. Я был разочарован и питал отвращение к ничтожности ее целей и рассматривал мои собственные устремления к чисто литературной форме создания как высшие. Через Рому она стремились получить энергию Орджена; и когда он отказал ей и старался дать её богине, Котави толкнула его к уничтожению. Теперь она угрожала мне.

Несмотря на это я задумался, Орджену не удалось добиться союза с его божеством через сверхинтеллектуализацию творческих процессов. Он отказывал себе в том экстазе, посредством которого продолжала существовать Богиня. И Котави тоже по-своему потерпела поражение из-за извращения творческих процессов в пользу личных целей. В моем стремлении к поэтической реальности я думал, что я обладал определенной гарантией, и что моя поглощенность божеством будет служить автоматической реализацией завершения: почти случайно и в качестве побочного продукта большей цели, которая была абсолютной творческой реальностью и свободой от всего рабства. Но у меня была одна внутренняя слабость.

В отличие от Орджена, который отрицал выражение своей сексуальности; и в отличие от Котави, которая была способна перенаправить и извратить такую энергию, я просто упивался ею, всегда обладая ненасытной жаждой к женщинам. Я был и до появления идола в некотором роде сластолюбцем. Котави ловко воспользовалась этой тенденцией, но прежде чем я осознал в полной мере ее интриги, она вовлекла меня в странное испытание. Во-первых она заверила меня, что обладала секретом идеального сексуального контроля и что если я полностью отдам себя в ее руки, она передаст мне этот секрет. Поэтому я вошел вместе с ней в помещение храма в назначенный вечер, на пятнадцатый день Луны.

15

Танцуй, кукла, танцуй Кеннет Грант

Помещение храма было огромным; и в прерывистом свете единственного пламени в жаровне в дальнем его конце, неустанно танцевали и прыгали кажущиеся живыми тени. Когда мои глаза привыкли к мраку, я увидел группу неподвижных фигур, расположенных как на помосте в центре зала.

Котави подвела меня к поднятой платформе, которая поддерживалась одним столбом. Глядя вниз с этой позиции, я увидел первый раз трехмерную форму Янтры или рисунок, который ассоциировался для меня с идолом и с полетами через «окно», которые я совершал в мои ночные путешествия. Янтра было четко и рельефно обозначена, как пять треугольников внутри внешнего круга, чьи лепестки были подняты, один внутри другого, образуя ряд ступеней. Вся структура напоминала усеченную пирамиду, как показано выше, заключенную в восьмилепестковый цветок лотоса, каждый лепесток, поддерживался колонной или конусом благовоний.

Колонны, однако, были весьма одушевленными: это были неподвижные фигуры людей настолько темные, что выглядели черными. Каждая ступень пирамиды поддерживалась человеческой формой, лежащей на спине и лицом вниз. На противоположной стороне пирамиды также располагались формы на каждой из её ступеней: всего двадцать три неподвижных формы, стоящие или лежащие внутри Круга.

Началась медленная и вкрадчивая мелодия, напоминающая звук далеких труб, плач бури, и шуршание сухих листьев. Начал звучать барабан, ритмично, непреодолимо. Глаза Котави пылали красным в колеблющемся свете, когда она сняла мою мантию и надежно привязала меня крепкой пеньковой веревкой к центральной опоре круга. Затем она ушла в тень, а ритм возрастал, становился все более настойчивым и пробуждал оккультную энергетическю зону в пространстве между бровей. Он начал вращаться, поначалу медленно, но с каждой минутой набирая скорость, пока он не начал яростно кружиться. Я почувствовал начало полета, но сдерживал почти подавляющее желание астрального выхода, так как ранее я решил тормозить импульс.

Из-за жары и удушающих облаков благовоний я вскоре весь покрылся потом; и веревка, кусающая мою плоть, напомнила мне, что испытание началось.

Рисунок, который появился на вершине усеченной пирамиды начал медленно и волнообразно вращаться вокруг своей оси. Котави сказала мне, что эти восемь лепестков представляют тонкие эманации большого цветка Лотоса, который сам символизирует высшую богиню, сила которой сейчас вызывалась. Пятнадцать ступеней, каждая с их женским выражением, представляли число лунного цикла. Фигуры на ступеньках были девственными служительницами богини, которая танцевала в их рядах, над ними; они выделяли аромат, который, на определенном этапе обряда эманировал из их тел на листья, имеющие форму блюда под ними.

Человеческие носители благовоний начали медленно вращаться; змеиные колеблющиеся пульсации опускались вниз по их телам и снова поднимались к лунной чакре на затылке. Это странное движение было повторяющимся; и оно повторялось как бы под ритмичный бой барабанов и вопль труб.

Очарование, в которое погрузила меня эта яркая чувственная сцена, было прервано, когда фигуры на ступеньках встали в поклонении прыгающей форме над ними. Поклоняющиеся не были совсем голыми, но подпоясанными крошечными колокольчиками, звенящими при каждом их движении. А затем, весь комплекс рисунка ожил, когда ритм сломался и завертелся вокруг меня.

С наступлением этого нового режима, служители на ступенях начали исполнять невероятные телесные пируэты, скручиваясь и переплетаясь, словно волнообразные завитки дыма благовоний, которые окутывали меня. Я чувствовал на себе взгляды множества глаз. За этим последовала пантомима, немое воззвание в искусных жестах рук, сформированных люминесцентным оранжевым свечением, которое венчало удлиненные конусы благовоний, удерживаемых танцорами.

Моя воля была предельно напряжена в стремлении уклониться от немой непристойной мольбы, разыгравшейся передо мной. Мой разум грозил расколоться под рваные ритмы барабанов, сопровождаемые похотливым красноречием танцоров. Они резко спустились со ступеней и приблизились ко мне с развратными ундуляциями. Их груди торчали агрессивно, и колокольчики излучали какофонию, которая вдруг нарушила ритм труб и барабанов. Затем один чертовка поднялась на платформу и начала вертеться и извиваться передо мной, её рот зиял, ее язык свесился и слюна вытекала из алого рта, обрамленного заостренными зубами; ее глаза горели неописуемой похотью, и колокольчики на ее бедрах вразнобой сталкивались друг с другом как нарастающий барабанный бой в невыносимом крещендо. На платформе ниже фигуры судорожно корчились в имитации копулятивных жестов, натирая чашеобразными листьями влажные треугольники на своих чреслах.

Зазвучал гонг, и упала тишина, в которой казалось на вечность задержалась реверберация. Внезапно появилась Котави и пила из источника жизни, который хлынул из меня. Снова и снова повторяли ритуал, до тех пор, пока я думал, что должен умереть от полного истощения. Однако поскольку она фактически замуровала меня в теле, запрещая выход через астральное окно, я нуждался в помощи, которую предоставил ее вампиризм. Появилось чувство внезапного отделения от тела; и, когда Котави наконец освободила меня от столба, я был так ошеломлен предельным давлением и неумеренностью, что я думал, что уже умер.

Она подвела меня к идолу в храме, где жертвенное пламя отбрасывало на стены огромные прыгающие тени. К счастью он был покрыт блестящей вуалью, которая напоминала радужную чешую рыбы. В большой неглубокой миске я увидел измельченные и растолченные части листьев, которые танцующие девушки освятили жизненными бальзамами. Теперь чаша стояла перед Идолом; и, макая в неё пальцы, Котави зачерпнула часть влажного сиреневого пюре и проглотила его, предлагая то же самое сделать и мне. Причастие было сочным и сладким, и оно сразу наполнило меня огромной энергией.

16
Характер испытания, через которое я проходил, требовал, чтобы я сосредотачивал свой ум на линейной эмблеме идола, но ни под каким предлогом не использовал окно, которое неизменно возникало в результате концентрации. Я так научился контролировать свой разум, что, несмотря на то, что несколько раз находился на грани вылета через окно на свободу, я контролировал себя и продолжал созерцать сложные линии и углы.

Затем Котави привела меня в свою комнату, где я мог растянуться на прохладном атласе её кушетки и расслабить свои растертые и ноющие конечности. Здесь она раскрыла мне многие секреты тантры. Пятнадцать танцующих девушек был специально отобраны и обучены, из-за некоторых физиологических особенностей, которые делали их подходящими носителями магических энергий, которые вызывала Котави. Каждая девушка, как она объяснила, представляла знак Луны. Луна, в тантрическом колдовстве связана с женским циклом и его приливами, а также связана с магнитными испарениями, которые могут быть из неё вызваны. Девушки Котави были лучами Луны «темных двух недель», которые были самым благоприятным временем для магии. Лучи были сосредоточены в смеси мази, таинственные свойства которой мы оба вкусили. Это испытание должно было продолжаться пятнадцать суток, а на шестнадцатую ночь должен был выполняться особый обряд кульминации.

Я спросил Котави о лунных лучах, но она осторожно отвечала, что это был секрет ее древней веры и, хотя западные ученые выделили несколько из них, они понятия не имеют, каково их реальное значение в контексте оккультизма. Из ее замечаний я понял, что некоторые из лучей обладает омолаживающими энергиями; и это, я подозревал, было главной заботой Котави. Действительно, позже я узнал, что она была намного старше, чем казалась, и что она жила исключительно за счет этих испарений много лет, таким образом, сохраняя полную энергию и очарование молодости, которым конечно, она обладала в высшей степени.

— Женщины мира, -сказала она, — отдали бы все свои богатства без колебаний за те знания, которые я могла бы дать им.

— Также, — ответил я взволнованно, — несомненно, есть эликсир, который может даровать дар поэзии, как намекают тантры?

Она мрачно посмотрел на меня и засмеялась.

— Вы настолько глупы, — сказала она, — своим мужским разумом вы думаете, что одна девушка может дать вечную молодость, другая дар поэзии, третья бесконечное богатство, четвертая…

Она с отвращением плюнула: «Все не так просто. Процесс смешивания мазей и расплавления лучей — это большое искусство, и желаемая жидкость выделяется только на определенных этапах физиологической Луны. Не представляю себе, как вы можете похитить одну из моей свиты и — вуаля -чудо свершилось! Вы получите только уничтожение. Кроме того, — властно продолжала она, — если вы выйдете с женщиной за пределы круга во время оставшегося периода этого испытания, бедствие настигнет нас всех».

Ее взгляд пылал угрозой, который я так хорошо знал, поскольку она иногда обращала его на ту или иную девушку во время обряда, если какая-то ошибка в процедуре был неизбежна или фактически произошла.

— Скоро вы сможете отдохнуть, — сказала она, — но помните, что следует использовать окно только на свой страх и риск. В вашем теперешнем сильно намагниченном состоянии вы сможете обнаружить, что почти невозможно заново заселить ваше физическое тело. Кроме того, — она свирепо улыбнулась, — я поместила обитателя на другой стороне. Такие сущности всегда жадно хотят пить! Но теперь мы должны посетить Урваши; она излечит ваши синяки и подготовит к следующему этапу.

Она привела меня к другой комнате и оставила на пороге. На белом шелковом диване лежало, свернувшись как змея, темное и сверкающее тело. Оно развернулось на мой приход, и я обнаружил, что смотрю на дикое, но все же красивое лицо с самыми большими и мечтательными глазами, которые я когда-либо видел. Урваши медленно улыбнулась, показывая крепкие, белые остро подточенные зубы, как у Котави. Её запястья были украшены тяжелыми, драгоценными браслетами; ее руки были узкими и оканчивались ненормально длинными пальцами, которые придавали её рукам заметно обезьяний вид. Она соскользнула с дивана на пол в процессе её окончательного раскручивания, и когда она поднялась на ноги, я заметил, что ее бедра были обтянуты темной парчой. Она подошла к столу и налила мне стакан бренди, пока я смотрел, очарованный явным красноречием движений ее тела, которые напоминали мне движения большой кошки и с их ленивым праздношатанием, о гибкости рептилий и быстрых движениях обезьян.

После того, как я выпил и съел конфеты, которые Урваши отправляла одну за другой ко мне в рот, она расстегнула мою одежду. Затем она скользнула на диван и поместила колени по сторонам моих бедер и начала выполнять медленный массаж длинными, гибкими пальцами. Вскоре жизнь и энергия возвратились ко мне. Тогда она смочила бренди кусок шелка, и начала прикладывать его к различным телесным центрам, известным тантрикам в магической практике. Потом она растерла сексуальные зоны разбавленным одеколоном и нанесла на мышцы живота спрей из эфирного масла стручкового перца. Я чувствовал себя не только восстановленным, но и желающим участвовать в следующем этапе испытания.

Открытие мистического глаза в области середины лба активировало другие тонкие зоны моего тела. Янтра Идола мне показалась яркой, мерцающей решеткой и я знал, что в этом окне так же мог быть открыт Глаз. Стало сложно сопротивляться желанию прорваться через него.

Я приблизился к окну и увидел в тумане быстро угасающие характерные черты моего собственного отражения. Зеркало медленно растворялось, и влечение окна увеличилось с каждой минутой. Я подошел еще ближе, хорошо осознавая эту неотразимую силу, которая обычно засасывала меня в вихревую воронку, чтобы извергнуть меня, наконец, в месте свидания. Я понял, в тот момент, почему я всю жизнь терпел неудачу в поиске реального источника поэтического вдохновение. Когда приходила свобода от тела я давал волю желанию и устремлялся вниз, тогда как я должен был взлетать вверх на крыльях вдохновения.

Когда я развлекался на грани катастрофы, я почувствовал рядом с собой присутствие, от которого я сразу отпрянул. Гротескно и зло выглядящая масса свернулась за пределами окна и злобными глазами смотрела на меня. Это был обитатель на пороге, которого Котави разместила там, чтобы отрезать мой единственный путь к спасению. С поднимающейся паникой я отвернулся от аномалии, и искал убежища в регионе между бодрствованием и сном, в который отправили меня услуги Урваши.

Мне стала ясна схема Котави. Успешно заблокировав выход из центра головы, она хотела, чтобы я воспользовался какими-то другими тонкими зонами. Я смутно вспомнил, что видел, в документах Орджена ссылки на зону в горле и ниже, посередине позвоночника, на одном уровне с сердцем -другую оккультную зону. Но я не знал, как эти зоны активизировать, и был безнадежно потерян в неизведанных морях яркого астрального света. Вскоре после этого, я неуверенно завис в сумеречной области подсознательных образов, уходящих корнями в бездонные глубины времени; и в панике я искренне молился со всей страстной тоской ребенка перед матерью, когда он воображает, что потерялся навсегда.

За решеткой мерцающего света рыскал раздраженный наблюдатель в окне а затем стремительный и ослепительный свет скрыл его. Во время этого освещения произошло истинное посвящение или путешествие внутрь, и я был поражен тем, что не видел ранее истины определенных вещей, которая теперь стала очевидной для меня. Ссылки Котави на Луну, на дни темных двух недель, на регенерирующую силу некоторых эликсиров и мазей, пролила свет, наконец, на эту непонятную науку — Алхимию. В обширных литературных источниках по этому предмету объяснения обычно низводятся к непонятной неопределенности. Теперь, однако, я понял, что её символы не были символами, и её знаки не были знаками, но буквальными фактами, связанными с психофизиологическими процессами, о которых ученые сегодня вряд ли знают. Через мою связь с Котави и таинственным идолом, через записи Орджена и через моей собственный прямой опыт, я понял, что трансмутация неблагородных металлов в золото может действовать на любом уровне сознания. Например, для поэта в высшей степени важной линией является подлинная трансмутация человеческого опыта в духовное золото вечной красоты, которая является Истиной. Я увидел, наконец, возможность неограниченного поэтического творчества и реализации творческого преодоления всех конечных видов существования. Я считаю, что в тот момент я владел ключом от всех тайн.

Но, увы, та часть нас, которая составлена тенденциями и желаниями поднялась вверх, запутывая все истолкования, и я обнаружил, что был почти буквально втянут обратно в телесное сознание. Я решил, что эти высокие вопросы были не для меня, и что следует направить себя к исследованию и реабилитации алхимии в свете тантры, но переработать драгоценное золото, которым я уже обладал, скрытое, но динамическое: мой собственный поэтический гений. Я чувствовал, острую жажду сделать что-то с этими оккультными вопросами; но здесь существовала глубокая связь между Котави и мной, связь необъяснимо сосредоточенная в кукле Орджена.

Но все это ушло из моих рук; на следующий день Котави раздраженно заявила, что обряд придется несколько дней продолжать без нее, так как ей не хватало жизненно важного компонента; то ли информации, то ли лекарственного вещества, я не знал. Она должна была летать на Мадагаскар и вернуться как можно скорее. Я сказал ей, что я думал, что мы работали с тантрой, а не с Вуду. Она не оценила насмешки, но продолжала отдавать приказания. Урваши должна будет продолжать инструктаж танцующих девушек, и я был свободен использовать Разамандал и его просторные сады, которые простирались вниз к морю. Но я ни в коем случае не должен был входить в комнату храма.

— Сейчас нет необходимости во внешних действиях. Ее месса служится постоянно.

Бросив на меня презрительный взгляд, хотя и не лишенный мягкости, она сказала: «Вы можете использовать Урваши и некоторых из девушек в ваших собственных несерьезных целях. Урваши укажет тех, которые являются табу».

— И почему некоторые из них должны быть табу?

Она рассматривала меня с выражением раздражения:

— Потому что не все их потребности так же грубы, как ваши. Но, будучи всего лишь мужчиной, вы этого не понимаете.

Затем ее выражение вновь изменилась, и она одарила меня взглядом подлинной любви: «Да, вы всего лишь мужчина, но вы хранитель пламени, которое светится только в мужском аспекте Матери, и если вы сможете завершить вашу инициацию и стать этим пламенем, вы узнаете, что это оно пылает с такой славой в центре Янтры. Но, в настоящее время, пламя скрыто в танцевальной форме». Она поцеловала меня очень нежно, и я увидел ее прощальный взмах руки у ворот Разамандала.

Читайте также

ОСТАВЬТЕ ОТВЕТ

Please enter your comment!
Anonymous