В заметке речь пойдет о метафоре «любовь — огонь» [1], которая может быть отнесена к называемым глубинным или концептуальным метафорам. Она известна в русском и других славянских языках, а также в английском, немецком, французском и других индоевропейских языках.
Данная метафора может иметь различные формы языковой манифестации: это словосочетания с глаголами (гореть любовью, пылать страстью), прилагательными (пламенные желания, горячие чувства), существительными (жар любви, кипение чувств), наречиями (любить жарко, горячо симпатизировать).
Метафора “любовь — огонь” вписывается в круг метафор, описывающих эмоциональные состояния человека: разные виды возбуждения обычно концептуализируются в языке как огонь, жар, повышение температуры тела. Характерно, что противоположные состояния могут описываться как понижение температуры, замерзание и т.п. (хладнокровие, чувства остыли, ледяное равнодушие и т.п.).
В последние десятилетия эта тема многократно привлекала внимание лингвистов: в ряде работ по когнитивной лингвистике и семасиологии определены механизмы метафорических переносов при описании эмоциональных состояний человека, исследована семантическая структура русских глаголов гореть, сушить, таять и др. (Трубачев 1964; Апресян 1991; Арутюнова 1997; Жуйкова 2003; Толстая 2004) В работах лингвокультурологической направленности рассмотрена репрезентация концептуальной сферы “любовь” в русском языке и выявлена ее этнокультурная специфика в разных традициях (английской, немецкой, испанской и др.)[2].
Новое обращение к этой теме оправдано тем, что в последние десятилетия в научный оборот введено большое число русских любовных заговоров, в том числе текст из берестяной грамоты конца XIV — начала XV в., найденной в Новгороде в 1974 г., и тексты из различных рукописных сборников XVII-XVIII вв. Составлен указатель русских любовных заговоров XVII—XIX вв., что позволило актуализировать малоизвестные тексты из старых публикаций (Топорков 2005:364-388).
Кроме этого, благодаря новым исследованиям историков русской литературы мы узнали много нового об устной и книжной словесности в России XVII-XVIII вв., в ответственный период перехода от позднего Средневековья к раннему Новому времени. Мы можем теперь гораздо яснее, чем наши предшественники, представить становление и историю лирической поэзии и языковой метафорики Нового времени.
“Огненная” метафора в любовных заговорах
Метафорическое употребление глагола гореть со значением ‘гореть любовью’ встречается впервые в берестяной грамоте № 521, которая датируется рубежом ХIV и ХV вв. — началом ХV в. Грамота содержит четыре отдельные записи; одна из них читается следующим образом (начало утрачено):
Перевод: ‘…так пусть разгорится сердце твое и тело твое и душа твоя (страстью) ко мне и к телу моему и к виду моему’ (Зализняк 1995: 540). В.Л. Янин предложил cледующую реконструкцию полного текста записи: “(Какъ ся розгоре сердце мое и тело мое и душа моя до тебе и до тела до твоего и до виду до твоего), такъ ся розгори сердце твое и тело твое и душа твоя до мене и до тела до моего и до виду до моего” (Арциховский, Янин 1978:120). Эта реконструкция возможна, хотя и не является единственно возможной (Топорков 2005:24-45).
Со 2-й четверти XVII в. глаголы гореть и его синонимы встречаются в любовных заговорах, которые фиксируются с этого времени в рукописных сборниках. Исходными для русских любовных заговоров являются либо глаголы, описывающие “природные процессы”[3] (гореть, разгореться, сохнуть, кипеть, таять, растопляться, печься, калиться, разжигаться), либо глаголы действия (зажечь, разжечь, раскалить, распалить).
Характерны для любовных заговоров формулы сравнительного характера, которые могли сопровождаться ритуальными действиями. Например, в Олонецком сборнике 2-й четверти XVII в. давалась такая рекомендация: “Взять противо хребта в сорочке нитка да, где седит женка, с того места взять щепка, выколупить да перерезать на пол, половина жечь, а говор<ить>: “Как горит щепка в огне, так бы горело сердце (имярек) по мне (имярек)”” (Срезневский 1913: 489, № 27)[4].
Таким образом, огонь может быть материально представлен в ритуале; в плане символическом огонь является одновременно и целью ритуала, и средством, с помощью которой достигается эта цель; он воплощает собой и состояние адресата заговора, и волевое усилие субъекта заговорного текста, посредством которого его желание приобретает черты психофизиологической реальности.
Двучленная формула включалась также подчас в состав более развернутых текстов. В одном из любовных заговоров того же Олонецкого сборника имярек отправляется на утренней заре под тихие облака, под красную зарю и частые звезды, встречает там Царя Жажду и просит его послать огненную реку в уста женщине: “И как та огненная река горит, так бы горело сердце у той рабе (имярек) на всяк день и на всяк час, месяца молода и ветха” (Срезневский 1913: 506, № 107). В другом заговоре описана золотая кузница с золотым горном, в котором куют замки и ключи, чтобы замыкать у рабы Божией сердце “во единое место” с рабом Божиим: “Коль жарко в сем горне золотом уголье дубовое, толь бы жарко таяло сердце у… рабы (имярек) по мне, рабы (имярек)” (Там же: 510, № 122).
Формулы строятся, как правило, таким образом, что в левой части описывается физическое действие с материальными объектами: горит огонь или дрова; сохнет пот или трава, кипит расплавленный металл и т.д. В правой части — высказывается пожелание, чтобы с особой противоположного пола произошло то же, что с материальным предметом. Соответственно глаголы употребляются в формуле дважды: сначала в индикативе, а потом в оптативе; при этом в первом случае глаголы имеют буквальное (материальное) значение, а во втором — переносное (метафорическое).
Формула “горения” имеет в любовных заговорах четыре основные модификации: с опорными глаголами гореть (разгораться), таять (плавиться), сохнуть и кипеть. В обобщенном виде эти формулы можно представить следующим образом:
1. ‘как горит (разгорается / разжигается) огонь (дрова / дерево / щепка / три печи / след / огненная река / камень), так бы горела (разгоралась / растоплялась) девица (тело / сердце / жилы и суставы) по рабу Божию’;
2. ‘как тает / плавится свеча / воск, так бы таяло / плавилось сердце рабы Божией по рабу Божию’;
3. ‘как сохнет дерево (трава / роса / пот / слюна / утренняя заря), так бы сохла раба Божия по рабу Божию’;
4. ‘как кипит пена на камне (всякая вещь в печи / белый ключ под землей), так бы кипела кровь (сердце) у рабы Божией по рабу Божию’.
В правой части формулы глаголы часто получают направленный характер: гореть (по кому-то, о ком-то), разгореться (по кому-то), сохнуть (по кому-то или о ком-то), кипеть (о ком-то), таять (по кому-то), растопляться (по кому-то) и т.д. Наличие при глаголе косвенного дополнения фиксирует внимание на том, что оно выступает с переносным значением, относясь не к природной сфере, а к сфере человека (Апресян 2003).
В ряде контекстов актуализируется внутренняя форма слов, связанных этимологически с глаголами, обозначающими процесс горения: печаль, печь, печень (<печь), сухота, сухой (<сушить), горючий, горячий (<гореть), кипучий (<кипеть), например: “Попрошу… с трех ключей горючих, с трех ключей кипучих воды для того, чтоб у раба Божия (имярек) зажечь легкую печень и горячую кровь и ретивое сердце — кипело бы, горело об рабе Божией (имярек)….” (Майков 1992: 15-16, № 17; серед. XIX в.).
В одной и той же формуле могут использоваться несколько синонимических глаголов, например: “В чистом поле сидит баба сводница, у тое у бабы у сводницы стоит печь кирпична, в той пече кирпичной стоит кунжан литр; в том кунжане литре всякая веща кипит, перекипает, горит, перегорает, сохнет и посыхает: и так бы о мне, рабе Божьем (имярек), рабица Божья (имярек) сердцем кипела, кровью горела, телом сохла…” (Майков 1992: 7-8, № 1; 1840-е гг.); “В чистом поле, на краю синего моря поставлены три огненных пещи: печь изращатая, печь железная и печь булатная. В тех трех печах горят-разгараются, тают-растопляются дрова дубовые, дрова смолевые. Так бы горело-разгоралось и таяло-растоплялось ретиво сердце у раба Божия (имярек) по рабе Божией (имярек)” (Виноградов 1908/I: 30, № 37; серед. ХIХ в.).
“Огненная” метафорика влечет за собой целый шлейф ассоциаций, связанных с горением, высыханием, кипением тех объектов, которые фигурируют в левой части формулы. Речь идет не о любви вообще, но о гибельной страсти, которая связана с жаром, кипением, деформацией и самоуничтожением субъекта любовного чувства. При описании действия акцент может делаться на его интенсивности, например: “Коль скоро и круто разгоралось сухое дерево на огне, так бы скоро и круто разгоралось сердце у рабы Божией (такой-то) по рабе Божием (таком-то)” (Виноградов 1908/I: 44, № 54; недатир. ркп.).
Насылание огня осмыслялось в заговорах как порча, а его воздействие на человека — как болезнь, сопровождаемая такими симптомами, как депрессивное состояние (тоска), бессонница, некоммуникабельность, отсутствие аппетита и др. Можно предположить, что двучленная формула “горения” первоначально вообще не имела отношения к любовному чувству, но представляла собой формулу проклятия или насылания порчи[5]. Характерно, что она известна и за пределами любовных заговоров, в частности, в заговорах против воров. Так, например, если пропадало что-нибудь из вещей, то остатки украденного вмазывали в чело печи и трижды произносили: “Как станут тлеть вещи, так бы и у раба твоего тлело сердце и кровь горела, отныне и до века веков. Аминь” (Якушкин 1868: 162). Не случайно “воровством” называли и кражу, и блудную связь с чужой женой. Для того чтобы напустить на человека икоту, советовали наговоренную соль “бросить на дорогу или в другое место, коим человек ходит, с приговором: “Как будет сохнуть соль сия, так сохни и имярек… Отступите от меня дьяволи, а приступите к нему”” (Ефименко 1878: 221, № 108; 1815 г.).
“Огненная” метафора в лирической поэзии
Оригинальная (непереводная) любовная поэзия, зарождавшаяся в России в конце XVII — начале XVIII в., была в значительной степени связана с песенной лирикой, а та, в свою очередь, — с любовными заговорами. Не предполагая осветить эту тему в сколько-нибудь полном объеме, ограничимся сравнением заговоров со стихами и песнями в записи П.А. Квашнина-Самарина[6]. Выбор данной группы текстов обусловлен тем, что это наиболее многочисленное собрание песен, сохранившееся в рукописях XVII в.; по своей образности они связаны с фольклором, хотя и являются плодом индивидуального творчества. Песни имеют любовную тематику, частично они сочинены от лица девушки и рисуют ее переживания в разлуке с любимым.
Главный орган любовного чувства в песнях П.А. Квашнина-Самарина, как и в любовных заговорах, “сердце”, которое горит и сохнет: “…как бы без огня сожгло мое ретивое…” (ДП 1962:97); “Ой, пламя разгорается, / разрывается сердце ретивое…” (ДП 1962: 101); “…загорелася во мне сердешная искра, / сожгла мое сердце, / палит мою душу день и ночь непрестанно!” (ДП 1962: 102).
В одной из песен состояние девушки описывается с помощью “огненной” метафоры:
Настругал милой стружек из калиновых стрелок,
он расклал из них огник на моех белых грудех,
загорелася искра к ретиву сердцу близко.
Горит мое сердце во моем белом теле
палит мою душу день и ночь непрестанно…
(ДП 1962: 98-99).
Точную параллель к этому фрагменту находим в одном из любовных заговоров саранского подьячего Федора Соколова, конфискованных у него в 1718 г. В заговоре говорится о том, что Море-киян “посылает людей в чистое поле и в темные леса сухих дров брать охапков и захребетков и бел-горюч камень не зворотить, роскласть огнен у рабы Божия имрк промежду титяк на грудях и розжечь у нее в белом теле душу и ретивое сердце” (Смилянская 2002:103)[7].
В песнях Квашнина-Самарина поэтический язык описания чувства во многом тот же, что в народной лирике и в заговорах. Однако мотивации уже имеют вполне бытовой характер. Девушка страдает не от того, что на нее напустили любовную порчу, а от неразделенного чувства, или в разлуке с милым, или от того, что милый ее оговорил.
Характерная для любовных заговоров ассоциация любовного огня и тоски сохранялась позднее по большей части в стихах, ориентированных на фольклорную традицию, например в стихотворении, написанном от лица влюбленной деревенской девушки:
Я не знаю, что такое
Вдруг случилось со мной,
Что так рвется ретивое
И терзается тоской.
Все оно во мне изныло,
Вся горю я, как в огне,
Все немило, все постыло,
И страдаю я по нем.
(А.Е. Разоренов. “Не брани меня, родная…” 1880)
Однако в целом в русской лирической поэзии XIX в. “горение” сердца или души характеризует высокую интенсивность любовного чувства и в большинстве случаев оценивается вполне позитивно. Метафорика любовного огня в значительной степени утратила свою былую связь с метафорикой болезни, порчи и зловредного колдовства.
Соответственно “угасание” любовного огня оценивалось не в духе желанного излечения от болезни, а как результат заслуживающего сожаления влияния прожитых лет, например:
Мой друг, любовь мы оба знали,
Мы оба, в сладостном огне,
Друг к другу страстию пылали,
И я к тебе, и ты ко мне.
Царило сладкое безумье,
Лилися слезы, взор горел…
Но наконец пришло раздумье,
Полет любви отяжелел.
(К.С. Аксаков. Стихотворения в духе недавно прошедшей поэзии. 1846)
“Огненные” метафоры использовались для изображения скоротечности любовного чувства или его противоречивого характера:
Кипим сильней, последней жаждой полны,
Но в сердце тайный холод и тоска…
Так осенью бурливее река,
Но холодней бушующие волны…
(Н.А. Некрасов. “Я не люблю иронии твоей”. 1850)
Жаркое чувство любви не надолго в душе остается:
Только что вспыхнет оно и угасает сейчас же. Но пепел
Этого чувства души возрождает в нас новое чувство:
Дружбу, которая нам никогда и ни в чем не изменит.
(С.Ф. Дуров. “Жаркое чувство любви не надолго в душе остается…” 1847)
И все же русская любовная лирика эпохи романтизма и последующего времени отчасти унаследовала или возродила те черты осмысления “огненной” метафоры, которые были свойственны заговорной традиции[8]. Любовный огонь вновь приобрел гибельный характер, связь с неуправляемыми природными силами, вторгающимися извне в тело человека. Актуализировались и заиграли новыми смыслами противопоставления природного и культурного, внешнего и внутреннего, материального и психофизиологического. В лирике произошла также проблематизация метафоры: она стала поэтической темой, которую осмысляли и разыгрывали по-разному, в том числе и сталкивая друг с другом разные возможности ее прочтения. Делая акцент на интенсивности чувства, метафора позволяла интерпретировать его и в позитивном ключе (тепло, свет, устремленность к высокому, к небесам), и в негативном (уничтожение, перспектива гибели, страдание, боль). Эти противоречия неоднократно становились темами лирических стихотворений, например:
Oгонь любви, огонь живительный,
Все говорят; но что мы зрим?
Опустошает, разрушительный,
Он душу, объятую им!
(Е.А. Баратынский. Любовь. 1824)
Душа твоя так ясно разгорелась.
И новый огнь в душе моей зажгла.
Но этот огнь томительный, мятежной,
Он не горит любовью тихой, нежной, —
Нет! он и жжет, и мучит, и мертвит,
Волнуется изменчивым желанием,
То стихнет вдруг, то бурно закипит,
И сердце вновь пробудится страданьем.
(Д.В. Веневитинов. Элегия. 1826 или 1827)
Широкое использование “огненных” метафор и в любовных заговорах, и в лирических стихах не является случайным. Эти формы словесности в русской традиции сближает целый ряд черт: и те и другие имеют небольшой объем, ритмически организованы, “украшены”; они широко используют тропы, в том числе метафоры; им свойственны особая выразительность, суггестивность; и те и другие обращены к сфере индивидуальных чувств, любовных переживаний; они призваны подействовать на эмоционально-чувственный мир другого человека (адресата заговора или читателя стихотворения).
Не менее существенны, впрочем, и различия между заговорами и стихами. Для заговоров характерна связь с ритуалом; их произнесение может сопровождаться определенными действиями, в том числе разжиганием огня. При исполнении заговора в его текст подставлялись реальные имена; соответственно текст приобретал индивидуализированный характер и предназначался для того, чтобы урегулировать отношения между двумя конкретными людьми.
Совершенно иную ситуацию демонстрирует лирическая поэзия, существующая в системе литературы. Лирика не связана с каким-либо ритуалом, лишена привязки к конкретным ситуациям и индивидам. В принципе любой читатель может примерить на себя роль лирического героя того или другого стихотворения, однако это только один из возможных типов восприятия текста.
Распределение ролей в любовном заговоре имеет асимметричный характер: как правило, мужчина насылает любовную болезнь на девушку или женщину, чтобы лишить ее воли, подчинить себе и овладеть ею; женщина же подчиняется страсти, которую она не может контролировать. Таким образом, один участник конфликта подчиняется и страдает; о другом вообще ничего неизвестно: теоретически мужчина может и сам страдать от неразделенного чувства, но не менее вероятно и то, что он совершенно холоден. На этот момент следует обратить особое внимание, поскольку здесь пролегает важная черта, отличающая любовную магию от любовной лирики: в лирическом стихотворении автор, как правило, описывает свое собственное состояние, в то время как в любовном заговоре имеется в виду состояние другого человека. При этом в поэзии речь идет о таком состоянии лирического героя, которое предшествовало написанию стихотворения или было ему синхронно; заговор же устроен таким образом, чтобы вызвать, спровоцировать чувство, которое должно появиться у другого человека после произнесения заговора.
Сравнение любовных заговоров и любовной лирики можно обобщить в следующей таблице:
| Любовные заговоры | Любовная лирика | |
| Субъектно-объектные отношения | Имярек желает вызвать у NN чувство к себе | Имярек высказывает свои чувства по отношению к NN |
| Временные параметры | Чувство возникает после произнесения заговора | Чувство существует до произнесения заговора или одновременно с ним |
| Причины любовного “пожара” или любовной тоски | Враждебное магическое воздействие другого человека; любовная порча | Высокий накал чувства; бытовые трудности: безответная любовь, разлука, запретная любовь и др. |
| Психологическое содержание “любовного огня” | Депрессивное состояние, тоска; высокая интенсивность любовного чувства | Высокая интенсивность любовного чувства |
| Органы, охваченные “любовным огнем” | Сердце, кровь, душа, голова, печень, жилы, суставы и др. | Сердце, кровь, душа |
| Стилистические приемы | Двучленный параллелизм типа ‘как горит огонь, так бы горела NN по рабу Божию’ | Перифрастические выражения типа: “В крови горит огонь желанья…” (А.С. Пушкин), “В душе горит огонь любви…” (А.И. Полежаев), “…Огнь пылает в крови…” (А.В. Кольцов) и т.д. |
| Грамматическое оформление | В правой части сравнительной формулы глаголы в оптативе: горел бы, разгорался бы, сохнул бы, кипел бы, таял бы и т.д. | Глаголы в настоящем времени индикатива: горит, пылает, кипит, тает и т.д. |
Известно высказывание о том, что метафора “не столько открывает сходство, сколько создает его” (Арутюнова 1990:9). Эта формулировка как нельзя лучше подходит к случаям вербальной магии: цель любовного заговора не описать состояние субъекта, а привести в желаемое состояние адресата; своей цели заговор добивается исключительно лингвистическими средствами, среди которых важное место занимают языковые метафоры.
Метафора в магическом дискурсе обладает особой силой и действенностью: произнесение текста сопровождается волевым усилием, а результат представлен в самом заговоре; она оформлена так, чтобы привести в действие безличные стихийные силы и управлять ими, вызывая у адресата любовную болезнь и побуждая к действию.
Лирика так же, как и магия, тяготеет к метафоре; центральная тема лирической поэзии — это любовь, личное чувство, часто окрашенное трагически: характерны для лирики такие темы, как неразделенная любовь, разлука, безвременная гибель одного из влюбленных и др. Неудивительно, что во многих лирических стихотворениях имеется та же знакомая нам ключевая метафора: любовь — это огонь, от нее у человека начинается жар, кипит кровь, сердце охватывает пламя и т.д. Такое употребление метафоры подсказывают язык и литературная традиция.
Между тем в лирической поэзии метафора открывается для усвоения новых смыслов, соответствующих новому самосознанию личности и осмыслению ее интимного мира. Индивидуальное чувство больше не воспринимается как насланная извне враждебная сила или греховное проявление животного начала; человеку незачем обращаться к сверхъестественным силам для достижения успеха в интимной сфере. Однако “симптоматика” любви остается почти такой же: влюбленный по-прежнему не может есть, пить и спать, он дрожит как в лихорадке, его бросает то в жар, то в холод. Метафорика огня оказывается весьма удобной для передачи этих состояний.
Несколько тем, намеченных в любовных заговорах, получили продолжение в лирической поэзии Это отношение к любви как волшебству или колдовству; тема вторжения природного, стихийного начала во внутренний мир человека; взаимосвязь любви и смерти; осмысление любви как “высокой болезни”; тема драматического противоборства участников любовной драмы.
1. Работа выполнена при поддержке Программы Отделения историко-филологических наук Российской академии наук “Русская культура в мировой истории”, проект “Русский фольклор в ближайшем этническом окружении”.
2. Основная литература вопроса указана в кн.: (Воркачев 2007). В более широком плане о “языке любви” см.: (Kovecses 1988; Kovecses 1991).
3. О лингвистических особенностях этих глаголов см.: (Апресян 2003).
4. Здесь и далее курсив в цитатах мой — А.Т. Ср. в материалах из Олонецкой губ. рубежа XIX-XX вв.: “<…> взять земли из-под правой ноги молодца или девушки и бросить в печь в пламя на уголья со словами: “Как ярко и жарко пылают дрова в печи, так бы у раба Божьего Н. сердце пылало любовью ко мне, рабе Божьей”” (Кофырин 1900, № 127: 2).
5. Переход проклятий и заговоров на порчу в сферу любовной магии имеет закономерный характер; он описан, в частности, на античном материале (Faraone 1999).
6. Даты жизни П.А. Квашнина-Самарина: 1671 — между 1740 и 1749 гг. В период с 1682 по 1692 гг. П.А. Квашнин-Самарин служил стольником у царицы Прасковьи Федоровны. Записи сделаны между 1696 и 1699 гг. (Салмина 1993; Телетова 1993).
7. На данную параллель между заговором и песней впервые указал А.В. Чернецов (Чернецов 2003:58).
8. Из литературы о символике огня в поэзии русского символизма отметим особо книгу А.А. Ханзена-Лёве (2003:267-322).
Литература
Апресян 1991 — Апресян В.Ю. Словарная статья глагола гореть // Семиотика и информатика. Вып. 32. 1991. С. 16-33.
Апресян 2003 — Апресян В.Ю. “Природные процессы” в сфере человека // Логический анализ языка. Избранное. 1988-1995. М., 2003. С. 414-419.
Арутюнова 1990 — Арутюнова Н.Д. Метафора и дискурс // Теория метафоры. М., 1990. С. 5-32.
Арутюнова 1997 — Арутюнова Н.Д. О стыде и стуже // Вопросы языкознания. 1997. № 2. С. 59-70.
Арциховский, Янин 1978 — Арциховский А. В., Янин В. Л. Новгородские грамоты на бересте (Из раскопок 1962–1976 гг.). М., 1978.
Виноградов 1908-1909/1-2 — Виноградов Н. Заговоры, обереги, спасительные молитвы и проч. (По старинным рукописям и современным записям). СПб., 1908. Вып. 1; 1909. Вып. 2.
Воркачев 2007 — Воркачев С.Г. Любовь как лингвокультурный концепт. М., 2007.
ДП 1962 — Демократическая поэзия ХVII века / Подг. текста и примеч. В.П. Адриановой-Перетц. М.; Л., 1962.
Ефименко 1878 — Ефименко П.С. Материалы по этнографии русского населения Архангельской области. М., 1878. Ч. 2 (Тр. Этногр. отд. Имп. О-ва любителей естествознания, антропологии и этнографии при Моск. ун-те; Т. 30; кн. 5; вып. 2).
Жуйкова 2003 — Жуйкова М. Схiднослов’янськi предикати любовної магiї: сохнути. Iсторiя, референцiя та семантика // Тiло в текстах культур. Київ, 2003. С. 205-222.
Зализняк 1995 — Зализняк А. А. Древненовгородский диалект. М., 1995.
Майков 1992 — Великорусские заклинания: Сборник Л.Н. Майкова. СПб.; Париж, 1992.
Салмина 1993 — Салмина М.А. Квашнин-Самарин П.А. // Словарь книжников и книжности Древней Руси. Вып. 3 (XVII в.). Ч. 2. СПб., 1993. С. 154-156.
Смилянская 2002б — Смилянская Е.Б. Заговоры и гадания из судебно-следственных материалов ХVIII в. (Публикация Е.Б. Смилянской) // Отреченное чтение в России ХVII-XVIII веков. М., 2002. С. 99-172.
Срезневский 1913 — Срезневский В.И. Описание рукописей и книг, собранных для имп. Академии наук в Олонецком крае. СПб., 1913.
Телетова 1993 — Телетова Н.К. Первый русский лирический поэт П.А. Квашнин-Самарин // ТОДРЛ. СПб., 1993. Т. 47. С. 293-307.
Толстая 2004 — Толстая С.М. Семантические корреляты слав. *sux- // Язык культуры: Семантика и прагматика. М., 2004. С. 384-400.
Топорков 2005 — Топорков А.Л. Заговоры в русской рукописной традиции XV—XIX вв.: История, символика, поэтика. М., 2005.
Трубачев 1964 — Трубачев О.Н. “Молчать” и “таять”. О необходимости семантического словаря нового типа // Проблемы индоевропейского языкознания. М., 1964.
Ханзен-Лёве 2003 — Ханзен-Лёве А.А. Русский символизм: Система поэтических образов. Мифопоэтический символизм начала XX века. Космическая символика / Пер. с нем. М.Ю. Некрасова. СПб., 2003.
Чернецов 2003 — Чернецов А.В. Возвращаясь к напечатанному // Живая старина. 2003. № 3. С. 58-59.
Якушкин 1868 — Якушкин Е. Молитвы и заговоры в Пошехонском уезде // Труды Ярославского губернского статистического комитета. Ярославль, 1868. Вып. 5. С. 157-182.
Faraone 1999 — Faraone, Christopher A. Ancient Greek Love Magic. Harvard University Press; Cambridge, Massachusetts; London, England, 1999.
Kovecses 1988 — Kovecses, Z. The Language of Love: The Semantics of Passion in Conversational English. Lewisburg: bucknell University Press; London and Toronto: Associated University Presses, 1988.
Kovecses 1991 — Kovecses Z. A linguist’s quest for love // Journal of Social and Personal Relationships. 1991. V. 8. P. 77-97.
